Получила на почту замечательное письмо, и не могу не поделиться! Написал мне Тринченко Иван Васильевич:

«Коротко о себе: 1929 г.р. пенсионер. Работал агрономом, научным работником, кандидат с-х наук. Уже 68 лет в семейном союзе, в котором мы с женой нашли двух дочерей, трёх внуков и трёх правнуков. Открыл в интернете посыл Муравлянка и был обрадован тем, что это село живёт здоровой и весёлой жизнью, благодаря и Вашим заботам. Дело в том, что и я давным-давно бывал в Муравлянке, и хочу в копилку её истории внести пару страничек. К большому сожалению память не удержала фамилий и имён моих добрых хозяев, приютивших и почти принявших меня в семью.»

Но, скорее всего, речь идет не о нашей Муравлянке, а о той, которая находится в Сараевском районе.  Там много плотин, там есть ж/д станция… Колхоз «им. Сталина» Напольновского сельского Совета, а на данный момент село Напольное рядом с той Сараевской Муравлянкой.

Но в любом случае, очень приятно, что воспоминания хранятся, и ими есть желание делиться. Тем более воспоминания описаны

 лучше, чем в любой книге. Быть может к нам заглянут те, другие, Муравлянцы и вспомнят что-то…

А дальше сама история… Приятного чтения)

Муравлянка

                      Название-то какое? Трава-мурава,

                                травушка муравушка – поэзия!

 

1949 год. После третьего курса Тимирязевки группа студентов проходила производственную практику в хозяйствах Рязанской области, под руководством одного из преподавателей. По прибытии в Облсельхозуправление, я попросился направить меня на весь летний сезон, до сентября, на самостоятельную работу колхозным агрономом. И вот в начале мая на станции Муравлянка меня ожидает подвода из колхоза. Я уселся рядом с возницей, степенным стариком с окладистой бородой. Изо всех сил стараясь показать свою значимость, как агронома, завёл с ним «умную» беседу на темы колхозной жизни. И тут моя зелёная самоуверенность сыграла со мной злую шутку. Расспрашивая его о начале весенних полевых работ, я брякнул: «А рожь вы уже посеяли?» Он как-то лукаво посмотрел на меня и ответил: «А как же, милок,… ещё осенью». Я  вмиг почувствовал, что горю, пылаю, а из кончиков ушей искры вылетают. Ведь такое спросить! Да я же знаю эту нашу озимую с детства, сам сеял её по осени. Вот и напыжился, индюк! Стараясь кое-как сгладить прокол, сказал, что в некоторых областях яровая рожь занимает большие площади. Дед только ухмыльнулся: — «Да ить энто та’ма».

Так я очутился в колхозе им. Сталина, Муравлянского района, где и проработал с мая по сентябрь. Село, где располагалась главная усадьба колхоза, было не столько большое, сколько долгое. Два порядка домов, протянувшись на большое расстояние, образовали широкую улицу. Избы были большие, крепкие с резными наличниками, коньками, фронтонами и кокошниками. Большинство из них стояло не на четырёх камнях по углам и с земляными завалинками, как во многих других местностях России, а на кирпичных фундаментах. За селом, параллельно главной улице протекала небольшая речка Муравля, в которой наряду с рыбой водились раки (признак очень чистой воды), а за рекой, на широкой пойме гнездились утки и кулики. Муравлянские сельчане – удивительные люди: доброжелательные, открытые, добрые и трудолюбивые, почему и колхоз был крепкий и зажиточный (даже в то тяжелое время!). В колхозе уже было два Героя социалистического труда, а в тот год, когда я там работал, были представлены к наградам три звеньевых за высокий урожай конопли. (Коноплю издревле выращивали на Руси. Наряду со льном она была основным  источником волокна для выделки пряжи и полотна. Семена шли на изготовление масла. Об использовании её в качестве наркотика тогда никто не знал и не подозревал).

Электричество к деревне ещё не подвели, и селяне решили добыть его сами: обсудили на собрании предложение председателя и постановили — перекрыть реку и построить свою гидроэлектростанцию, Сталинскую ГЭС, как они гордо её называли. Люди были такие дружные, что в день перекрытия русла реки вышли и мал и стар — все до единого человека. Кроме единственного колхозного грузовичка, землю в плотину возили на кннных телегах и ручных тачках. Местные умельцы заранее изготовили легко опрокидывающиеся кузова-грабарки для телег и множество тачек. Удивительно и приятно было видеть панораму стройки, и, я бы сказал, неподдельного энтузиазма и даже воодушевления, с которым люди работали (такое редко случается видеть в жизни). По разметке раставлены и работают землекопы, взад и вперёд снуют телеги и тачки. Даже древние старики и старушки, которых  не всегда увидишь на скамеечке у ворот дома, и те выползли и таскают землю кто ведёрком, кто кастрюлей, дети тоже помогают. Перекрыли реку в один день.

Характерной особенностью быта муравлян были лапти, которые носили в будние дни и на работу почти все, несмотря на то, что хорошая обувь была у каждого, а девушки по воскресеньям даже щеголяли в туфельках на высоких каблуках. На вопрос, почему такая приверженность к лаптям, не из бережливости ли? Жители отвечали, что лапти самая удобная и здоровая обувь, особенно для работы в поле, и что это традиция, предки их носили лапти испокон веков. Больше того, форма и рисунок плетения лаптей или способ навертывания и разноцветной шнуровки льняных, а осенью и шерстяных,  онуч, наряду с другими видами одежды, является отличительным признаком принадлежности данного человека к той или иной местности. Например, на базаре или на большой ярмарке, они по этим признакам легко распознают из каких мест Рязанщины тот или иной человек. То же относится и к украшениям вышивкой рубах и панёв (это лёгкая верхняя женская одежда). И ещё. Во всей деревне, как мне показалось, большинство фамилий были – Никифоровы и Ивлевы.

Крупицы памяти

Терёха.   После перекрытия основного  русла реки вода пошла по ранее прорытому обводному каналу, а на месте будущей плотины стали строить её основание – замок из глины, для пущей прочности которого в дно забивали сваи. Бригадиром рабочих был Терентий, колоритный мужик лет сорока. Он был богатырского сложения с черной с проседью бородой и всегда  в тельняшке, признаку его службы на флоте. Характер имел весёлый, общительный все звали его Терёха.  Бригада в основание плотины вручную заколачивала сваи тяжеленной «бабой». (Этот инструмент представляет собой метровый обрубок толстого кряжа дуба, в бока которого вставлялись С-образные ручки из изогнутых сучьев. Такой обрубок с ручками в боках действитльно напоминает толстую бабу). Шесть человек по команде поднимали бабу за её ручки и с силой опускали её на торец сваи. Ритм работы задавала песня «Дубинушка» со своей мелодией, отличной от знаменитой шаляпинской. Куплеты песни явно тут же сочинял и запевал Терёха, некоторые из них я запомнил. Например:

 

Ах ты тётушка Настасья,

Подари любовь на счастье.

А ну, дубинушка, да… ухнем!…

Ухнем!… Ухнем!…  Ухнем!

Все монашенки святые,

Пьют наливочки густые.

А ну, дубинушка, да… ухнем!…

Ухнем!…Ухнем!… Ухнем!

А монашенка Федора,

Всё страдала у забора.

А ну, Дубинушка, да…ухнем!…

Ухнем!… Ухнем!… Ухнем!

Как страдала наклонительно,

Видеть было омерзительно!

А ну, дубинушка, да… ухнем!…

Ухнем!… Ухнем!… Ухнем!

Вот так и в том же духе. На первых двух строчках запева рабочие отдыхают, а в конце третьей — поднимают бабу и три раза «ухают», затем отдых-запев и так далее. Вариации куплетов самые разнообразные и часто зависели от личности подошедшего или проходящего по близости. Если подойдут мужчина или женщина то Терёха обязательно споёт про них что-нибудь приятное или не очень, в зависимости от его отношения к каждому их них, а если подойдёт или даже будет проходить мимо девушка, то куплет будет фривольным, если не скабрезным.

Ожесточенные войной?  Лошадь провалилась в сусликову нору и сломала ногу. Перелом был открытый, мужики как могли обработали и забинтовали рану, но видимо пока вызывали ветеринара и пока он приехал только на другой день к вечеру, произошло заражение и нога стала опухать. Ветеринар сказал, что это гангрена и лечить уже поздно. Лошадь болела тяжело. Отказывалась от еды. Она всё время стояла, видимо сознавая, что если ляжет — то на три ноги уже не встанет. Невыносимо было смотреть, как она понуро стоит который уже день, а в больших, печальных глазах её боль и слёзы. Всегда и везде, наверно у всех народов, к лошади было особое отношение, как к верному другу и помощнику человека, а для крестьянина она была всем. Без неё — ни вспахать поле, ни посеять, ни убрать – крах, угроза неминуемого голода, вплоть до гибели семьи. (Именно из осознания реальности этой беды мой прадед слёг и помер, после того, как утонули обе его лошади). Уважение и любовь к этому животному со стороны людей выражалась ещё и в том, что в случае тяжелого ранения или неизлечимой болезни лошади, считалось большим грехом оставить её на мучения в ожидании неизбежного конца. В таких случаях  лошадь обычно пристреливают в голову или быстро, и по возможности безболезненно, умерщвляют иным способом. Вероятно из этого же уважения, русские не едят конину.

Что делать?  Собрались мужики, среди них и председатель. Кто-то  принёс с собой ружьё. Надо избавлять лошадь от мучений. Таков старый закон. Но, мужики стоят, курят. Кто хмуро смотрит себе под ноги, кто несёт какую-то отвлеченную околесицу, кто переминается с ноги на ногу, не в силах встретить чей-либо взгляд. Попросили того, кто принёс ружьё – отказался на отрез.  Председатель предложил кинуть жребий. Выпал он Терёхе. Тот вспыхнул, заматерился, с досады плюнул, повернулся спиной и ушёл прочь. Так, в тот день ни один из них не смог убить лошадь. А ведь это был всего четвёртый год после долгой и жестокой войны, на фронтах которой все эти мужики насмотрелись вдоволь не только лошадиных, но и человеческих смертей. Почему? Наверное, уж такой это народ – крестьяне, — мужики  рязанские.

Председатель. Недавний фронтовик, Никифоров Фёдор Петрович, коренной мужик лет сорока пяти, плотного телосложения с красивым лицом и чёрной кудрявой шевелюрой. Колхозники его уважали, и он платил им тем же. Никогда не кричал и даже не повышал голоса, но слушались его колхозники беспрекословно. Одним из случаев, характеризующим их взаимоотношения, я был свидетелем. В то время власть, особенно партийная, вела непримиримую войну с церковными обрядами и праздниками. Все церковные праздники, и особенно те, которые были престольными в той или иной деревне были, что называется, «на партийном учёте». Накануне крупных, как к примеру Троица, собиралось даже заседание бюро райкома, на котором в ненадёжные деревни направлялись «уполномоченные» представители. Как раз, именно этот праздник был престольным в нашей деревне и знаменит был не столько религиозными обрядами, сколько кулачными боями с соседней деревней. Троица – праздник весенний, приходился на разгар полевых работ и, как правило, несмотря на воскресенье, всегда объявлялся властями рабочим днём.

Так было и на этот раз.  Уполномоченный райкома, в сопровождении председателя, с утра объехал все полевые бригады. Фёдор Петрович уверил его, что всё будет в полном порядке. Сам же после обеда возглавил своих бойцов и повёл их на «кулачки», так как сам дух маленького муравлянского «общества», ни при каких условиях, не позволял ему оставить своих. Бой между бойцами нашей и соседней деревнями традиционно происходил на приречном лугу, в километре за нашей деревней. Правила были жёсткими: никакого оружия боя кроме кулаков. Избави бог зажимать в кулаке что-либо тяжёлое, например старинный пятак, свинчатку и др. Это не одобрялось, даже своими. Нельзя бить упавшего, окровавленный должен сразу же покинуть поле боя. «Стенка» на «стенку» сходились два, три раза, после чего бой считался законченным, и все довольными расходились по домам залечивать синяки да шишки.

На другой день весть о кулачном бое дошла до райкома. Фёдор Петровича, с предательски сияющим «фонарём» под глазом, вызвали на ковёр, закатили строгача и предложили Исполкому райсовета решить вопрос о его председательстве. В колхоз зачастили уполномоченные, инструкторы и прочее районное начальство. Изучали обстановку, а некоторые пытались вести пропаганду среди колхозников. Недели через две собрали общее собрание для переизбрания председателя, при этом, они привезли своего кандидата на этот пост. Народ восстал, колхозники и слушать никого не захотели, не отдали своего Фёдора Петровича.

Сундуки бабушек. Летом в деревне появилось много молодёжи, это студенты на каникулах и отпускники. Как-то на вечерних уличных посиделках, энтузиасты – студенты музыкального училища, — решили порадовать старожилов села, для чего снарядили «экспедицию» по сбору старых нарядов, обычаев, обрядов, песен. Пошли по домам.  Я был приятно удивлён интересу, с которым пожилые жители, особенно женщины, отнеслись к этой затее. Они с удовольствием раскрывали сундуки, вытаскивали старинные платья, кофты, рубашки, юбки, платки, кружева, ленты, туфли, даже старый картуз. И больше того, они всё это привели в должный вид: подчистили, подгладили, подновили.  Одновременно мы записывали старые песни и просили рассказывать о старых обычаях и обрядах, напевать мелодии. Мне запомнились несколько старинных частушек. Вот две из них, первая – песня девушки на выданье:

 

Ой, папаня, ой маманя,

Ды я розочка у вас,

Нарядите, поглядите

На мяне в последний раз!

 

Вторая об огорчении поведением милёнка:

Не вино мине качаить,

Не с вина я падаю,

Мине милый огорчаить –

Называить гадою!

Из собранного материала сделали фольклорное представление — целый концерт. Недели две репетировали в колхозном клубе. На первом представлении концерта клуб набился битком, стояли в проходах и вдоль стен. В программу входило исполнение старинных местных песен и жанровых сценок с прибаутками и частушками (я пел «Утушку луговую», «Ивушку» и ещё что-то. На мне были: картуз, длинная красная атласная рубаха с вышитым стоячим воротником, подпоясанная толстым витым шнурком с кисточками жёлтого цвета, и плисовые штаны, заправленные в хромовые сапоги. Всё это из тех сундуков). Концерт был принят на ура. Нас долго не отпускали, благодарили. Кто-то сообщил об этом в район, и оттуда за нами дважды присылали автобус для поездок с концертами в другие колхозы.

Хозяева, у которых я квартировал, были весьма колоритными фигурами. Старик, лет 55 – 60,  маленький, сухонький с седой щуплой бородёнкой. Характером был был твёрд. В семье царил домострой. Кстати на божнице (полочке под иконой), у него стояли старинные замусоленные книги: Библия, Псалтырь и Домострой(!) и ещё какие-то. Я, балда, их однажды брал в руки, но даже не раскрыл (теперь бы!). Хозяина старшинство было во всём. Его в доме боялись и беспрекословно подчинялись, хотя он редко разговаривал, ни на кого не кричал и даже не повышал голоса. Ходил важно, с высоко поднятой головой и выпяченой вперёд бородой. Работал в канцелярии колхоза то ли писарем, то ли счетоводом. Был очень набожен. По утрам я просыпался, как по будильнику, от стука. Это он в своей комнате молился и, стоя на коленях, отбивал поклоны, стукаясь лбом об пол. К трапезе собирались за большим деревянным, чисто выскобленным, столом. Без команды старика не садились. Его место было в красном углу. Он произносил краткую молитву, благословлял пищу и степенно садился, кивком разрешая и всем. Сидят молча, пока он нарезает хлеб, да и потом редко кто обмолвит слово. Первое блюдо, обычно щи, картофельный суп или суп с клёцками. Кроме среды и пятницы суп на мясном бульоне и с мясом. В постные дни еда без мяса, но с молочными продуктами и рыбой (если есть). Супы, как и все другие горячие блюда, хозяйка готовила в русской печи, поэтому они были наваристыми, душистыми, а мясо разварено и разделено хозяйкой на мелкие куски. Подавался суп в большом чугуне, или глиняной чаше и ставился на средину стола. Перед каждым едоком нет тарелки, лежит только деревянная ложка. Хозяин важно берёт свою ложку зачерпывает суп сверху, пробует. Затем, протягивая руку за второй ложкой, слегка ударяет её черенком три раза о край чаши. Это сигнал. Все начинают есть из этой же чаши, как и он, зачерпывая сверху, подстраховывая капли супа куском хлеба. Когда чаша опустошается наполовину, он опять стучит ложкой о край чаши, зачёрпывая со дна гущу с мясом. Все следуют его примеру. Я поначалу изнывал от этого ритуала, но весь порядок и торжественная обстановка заставляла меня принять его и подчиняться. Правда, при этом находил развлечение в том, что тайком подкидывал кусочек чего ни будь вкусного толстому рыжему коту, который во время еды, постоянно сидел под столом у моей правой ноги. Иногда, опустив руку вниз, давал по его широкому лбу лёгкий шелобан (щелчок). Он делал недовольную рожу, приседал немного, но от меня не отходил.

Хозяйка – полная противоположность. Крупная и полная. Добрая и весёлая. Хоть и верующая, но, как мне казалось, усердие в молитвах проявляла только в присутствии деда, а на деле промышляла знахарством и ворожбой. Собирала и засушивала разные травы. К ней частенько  наведывались какие-то старушки, с которыми она уединялась в её комнатке. Повариха была отменная. Особенно запомнилась её печёная картошка. Готовила она её прямо к столу: достаёт чугунок или большую сковороду из горячей печи. Картошка душистая, румяная с твёрдой корочкой. Хозяйка руками рвёт её небольшими кусками в широкую глиняную чашу, солит и заливает густой сметаной, перемешивает и на стол. Вкуснятина необыкновенная!

Эти вопоминания особым теплом согревают моё седце и душу. В них оживает  светлый образ трудолюбимого и крепкого душой русского народа, сумевшего создать наше великое гсударство.

 

Тринченко Иван васильевич, Москва, 2017 г.